Рассказы онкологических больных 73 лет прооперированных. Осторожно! Больному стало лучше
Из жизни двух онкобольных:(читайте и не делайте ошибок при лечении рака)
Навеяло мне эту тему события произошедшие в жизни близких мне людей. Не буду называть настоящих имен моих знакомых. Скажем Инна и Лидия. Две женщины с разными судьбами, волей случая заболевшие одним страшным заболеванием.
Лидия, 55 лет отроду, пенсионерка, с высшим образованием, умная, начитанная, с высоким IQ женщина. Инна -50 лет, парикмахер, слегка недалекая и очень упрямая и плаксивая.
Так вот, в 2011 году весной обоим был диагностирован рак молочной железы и так получилось, что два ранее совершенно незнакомых и не знавших о существовании друг друга человека, встретились в послеоперационной палате онкологического центра. Попали они на стол хирурга-онколога с разницей в один день.
Лидию прооперировали на сутки раньше, она уже освоилась в палате, когда Инну перевели в палату с реанимации. Лидия сидела на кровати и с увлечением разгадывала кроссворд, когда в палату зашла Инна, и с порога начала громко реветь. Все три пациентки палаты принялись Инну утешать. Но все усилия их были безуспешны, пока Лидия не взяла инициативу в свои руки, и не одернула Инну.
“Здесь не курорт, и все больные, притом у всех страшный диагноз, поэтому возьмите себя в руки, жалейте себя молча и не усугубляйте мрачное настроение другим” сказала громко Лидия.
Инна удивленно посмотрела на нее, но замолчала и притихла на своей кровати.
Лидии стало жалко незадачливую новенькую и она решила подбодрить ее. Стала расспрашивать ее о ней, ее семье, стараясь отвлечь от мыслей о болезни. И ей это удалось. Так они сблизились и Лидия взяла шефство над Инной.
Так прошла неделя, и наконец, стали известны результаты гистологического исследования опухолей Лидии и Инны. Результаты у Инны оказались значительно лучше и по прогнозу более благоприятные чем у Лидии. У Лидии опухоль оказалась агрессивней и, вдобавок, были поражены три лимфоузла.
Надо сказать, что Лидия, как человек эрудированный и целеустремленный, до операции знала все, если так можно сказать, о своей болезни. Она прочитала уйму материала о раке молочной железы, знала все о необходимых обследованиях и новейших методах лечения этого коварного заболевания.
Чего нельзя сказать об Инне. Она ничего не знала, знать не хотела, только рыдала и причитала, что скоро умрет, не женит сына и не дождется внуков.
Лидия же решила не полагаться только на врачей онкоцентра, а взять свою судьбу в свои руки. Вооружен – значит опасен, решила Лидия. Тем более она поняла, что врачи не всегда владеют информацией о необходимых анализах или новейших методах лечения, или банально, скрывают ее от больных.
Так Лидия узнала, что при раке молочной железы, важен анализ на гормонозависимость опухоли, но никто им об этом не говорил и не предлагал сделать.
Тогда Лидия сама нашла врача, который делал за дополнительную плату имуногистохимический анализ при раке молочной железы. И конечно, потащила с собой и Инну. Вскоре результаты были готовы. И они обе узнали о том, что опухоли у них обоих очень гормонозависимые.
Это была хорошая новость, если она может быть таковой в данном случае.
Значит есть еще один способ лечения этого коварного заболевания – гормональный, а не только химиотерапия и лучевая терапия.
Кроме того, узнав, что после двух курсов предоперационной, так называемой “красной” химиотерапии, патоморфоз(то есть поражение и распад, или ответ на лечение) злокачественных клеток был только первой степени, Лидия поняла, что надо менять схему химиотерапии.
С этим она и пошла к опытному химиотерапевту и конечно, взяла Инну с собой. Зашли в кабинет врача они не вместе. Вышла Лидия с назначением нового, более современного курса химиотерапии, а Инна опять с “красной” химией. Не помогли ей наставления Лидии, а может она не захотела прислушиваться. Ведь хирург ей сказал, что она и без химиотерапии может обойтись.
Прошло время, Лидия и Инна закончили курсы химиотерапии, вместе прошли лучевую терапию.
Все . Из арсенала борьбы с коварной болезнью осталась только гормонотерапия.
Обеим были назначены ингибиторы ароматазы. Ежедневный прием по таблетке в день в течении пяти лет. Уйма побочек, угнетение эстрогенов, все это радости в жизни не добавляет.
Но что делать. Надо лечиться решила Лидия. А когда молодая, но очень умная и грамотная врач- онколог, наблюдавшая Лидию и Инну, сообщила своим пациенткам, что, по по новейшим исследованиям, пить ингибиторы надо десять лет, то Лидия даже обрадовалась. Значит она не будет оставлена с болезнью один на один.
А вот Инна так не считала. Плохо ей от таблеток было. Да и хирург-онколог, через два года приема гормонотерапии, сказал, что ей хватит.
Вот она и перестала принимать препарат через два года.
Результат не заставил себя долго ждать. Через три года у Инны обнаружили метастазы в кости. Еще через год – в печень. И в мае 2019 года она ушла из жизни после очередного курса химиотерапии от внутреннего кровотечения, вызванного падением тромбоцитов на фоне химии.
А Лидия уже девятый год пьет ингибиторы ароматазы, терпит боль в суставах, приливы, лечится от депрессии и живет, вопреки прогнозам в ремиссии.
Вот такая история из жизни.
Какие выводы из нее можно сделать:
- узнав о диагнозе рак, не паникуйте, не впадайте в истерику и депрессию, зажмите нервы в кулак и не грузите свое окружение.
- узнайте о своей болезни и методах лечения как можно больше.
- не стесняйтесь говорить с врачами, спрашивать их обо всем, что вас интересует, и требовать то, что положено по закону, ведь речь идет о вашей жизни.
- не занимайтесь самолечением, ищите второе и третье мнение, следуйте рекомендациям грамотных специалистов.
Будьте здоровы. Берегите себя и своих близких.
Как умирала моя мама (о том, как умирают больные раком в России): продолжение
Впрочем, были на «Скорой» два-три опытных врача, которые ничего не заполняли, больную не осматривали – а сразу делали укол, причём, не всегда трамадол или кеторол, а по моей просьбе – и морфин. Но это – редкое исключение.
Нормальные люди есть везде, — их только очень мало, и они не делают погоды.
Очень скоро я обнаружил, что Л.Ф.Лай не только струсила, прочтя моё грозное заявление, – но и разозлилась. Она всячески пакостила нам: отказалась отдать мне мамину карточку, когда я хотел пригласить частного врача, а выдала только ксерокопии – но не всей карточки, а некоторых страниц.
Мама больше всего страдала не от боли, даже не от тошноты, а от беспомощности, и особенно от того, что её все бросили. Она чувствовала, что её уже списали, считают не живым человеком, а трупом – и это её больше всего мучило.
Я тоже был в ужасном состоянии, в каком не был никогда в жизни. Всё это время – 4 месяца – я почти не спал. Ложился я на полу в маминой комнате, возле её кровати, потому что позвать меня из другой комнаты, когда ей нужно было, она не могла. Мы с мамой жили вдвоём, родственников здесь у нас нет. Никто никакой помощи нам не предложил. О том, что есть социальные службы, которые могли выделить маме сиделку, я узнал уже после смерти мамы.
Однажды очередной врач из поликлиники – его фамилия, кажется, Вавилин – явился как раз тогда, когда маме нужно было «в туалет». Я не мог пустить его в квартиру. Объяснил через дверь, в чём дело. Он ушёл и через 10 минут, когда мы ещё не кончили, явился с двумя полицейскими. Я неосторожно открыл им дверь, один из молодых «полицаев» силой оттеснил меня, а «врач» Вавилин зашёл в квартиру и поиграл в больничку. Войдя в мамину комнату, я громко сказал ему: «Вы подонок, мерзавец!» Он ничего не ответил. Вавилин этот — высокого роста и очень крепкого телосложения молодой человек. Потом он сказал, что придёт завтра в это же время и ушёл. Но больше не приходил.
Как-то был случай, что я не разрешил дежурному врачу из поликлиники – пожилой женщине – «поиграть в больничку». А у мамы тогда кончился трамадол, ей нужен был рецепт. Я предложил выписать рецепт без осмотра, она отказалась. Я минут пять не разрешал ей уйти, звонил её начальству. Рецепт нам передали только вечером.
На следующий день медсестра, явившаяся делать маме укол, пришла с охраной. Это были две другие медсёстры. Они встали в коридоре, по стойке смирно, выпучив глаза. Но потом одна из них застыдилась и вышла в подъезд, а за ней и вторая. Так они продолжали приходить – втроём, чтобы сделать один укол одной больной – но уже стеснялись заходить в квартиру. Потом уже и в подъезд перестали заходить – стояли на крыльце.
Они получили указания начальства – их надо выполнять. Рабы есть рабы: если им хозяин скажет прыгать на одной ножке и кукарекать – они будут прыгать и кукарекать.
Я подал заявление в городскую администрацию – в связи с фактическим отказом в медицинской помощи моей маме – обратился в суд, в прокуратуру. Тут уже испугался А.Л.Рутгайзер, главврач поликлиники № 2. Его даже вызывали на совещание в мэрию, и он там сказал, что это я мешаю им оказывать медицинскую помощь моей маме. Чиновница из мэрии позвонила мне и на голубом глазу сообщила: «А ведь всё не так, как вы пишете: оказывается, это вы сами мешаете оказывать помощь вашей маме!»
Я, конечно, страшно нервничал, но как я мог мешать оказывать медицинскую помощь своему самому близкому человеку? Но им просто надо было отмазать Рутгайзера.
К слову, он тоже – вовсе не исчадие ада. Обычный российский чиновник-карьерист. Но он так испугался за свою карьерочку, что с испугу написал в прокуратуру заявление о том, что я мешаю оказывать медицинскую помощь моей маме! Мне звонили из прокуратуры и сообщили об этом. Говорила со мной сотрудница прокуратуры совершенно растерянным голосом: видимо, раньше никогда с подобным не сталкивалась. Она предложила мне приехать в прокуратуру – дать объяснения. Я просто повесил трубку.
Когда-то я уже писал о том, что все рабы – прирождённые воины и победители. Мои попытки защитить маму, добиться более-менее нормальной медицинской помощи для неё все эти т.н. «врачи» восприняли как агрессию – и стали со мной, а заодно и с моей мамой, решительно бороться. И, разумеется, одержали блестящую победу.
За месяц до смерти мама наотрез отказалась ехать в больницу. Она сказала: «Ты им надоел, и они просто хотят от меня избавиться». Она уже никому не верила.
И я отказался от больницы. Сейчас я думаю, что это было большой ошибкой. Ухаживать за умирающим от рака можно только в больнице. Но нам никто не объяснил, как ужасны могут быть последние недели. А они были ужасны. Мама не могла уже даже говорить. И, кроме Ирины Анатольевны, мы никому не были нужны.
Мама умерла 20 августа, около 19-00. Я был рядом с ней, когда она перестала дышать.
Я почти ничего не сказал здесь о ней как о человеке. Приведу только одну деталь: в конце июля исполнялось 74 года её подруге и нашей соседке, Лидии Евгеньевне Васильевой. Мама тогда уже не могла даже сама повернуться в постели и едва могла говорить. Но она вспомнила о дне рожденья Лидии Евгеньевны и сказала мне, чтобы я ей позвонил, поздравил её и извинился, что она сама не может этого сделать. Она ни на что не жаловалась. Только последние дни она часто начинала горько, как младенец, плакать, потому что она ничего уже не могла мне сказать и не могла пошевелиться: страшная болезнь сделала её беспомощной, как новорожденный ребёнок, – а она была очень гордым человеком, и это было для неё мучительно тяжело.
В России к онкологическим больным относятся так же, как в Афганистане: просто оставляют умирать без действенной помощи. Исключением отчасти являются только Москва и Петербург, где есть хосписы. Больше их нигде нет. Эвтаназия в России под запретом. Я думал – ещё в июле – что нужно просто перерезать маме вены, потому что иного способа избавить её от мучений нет. Но сделать этого не смог.
Постарайтесь избавиться от иллюзий: в России, если у вас онкология, у вас нет шансов. Не только на выздоровление – но и на то, что вам дадут умереть более-менее по-человечески. Перед смертью онкологический больной, если он живёт в России, обречён на длительную, обычно – многомесячную — страшную пытку. Хотя современная медицина вполне способна эффективно облегчить состояние таких больных – но этого в России не делается. И это – государственная политика, от отдельных т.н. «врачей» не зависящая.
Так что – сдавайте своевременно анализы на онкомаркёры – если вам больше 50 лет, то, как минимум, каждые 5 лет – независимо от своего физического состояния: рак на начальных стадиях никак себя не проявляет – а анализ его выявит.
Помните: в России есть категории людей, официально или полуофициально вычеркнутых из числа живых и лишённых всех человеческих прав. Это, например, заложники. При штурме «Норд-Оста» убили 130 заложников: никто за это не ответил. Попал в заложники – пеняй на себя. Тебя убьют, чтобы освободить, потому что государственной задачей является победа над террористами – а вовсе не твоё спасение.
То же касается и онкологических больных. Имел неосторожность заболеть – подыхай без помощи, сам виноват. Это Россия. Тут не должно быть иллюзий.
Я обращался, куда только мог: ещё при жизни мамы и после её смерти. Получил десятки отписок, в том числе из администрации президента. Все подтвердили, что врачи поликлиники № 2 действовали АБСОЛЮТНО ПРАВИЛЬНО.
Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. «Врачей» в нашей стране почти нет, есть рабы, которые выполняют инструкции. Спасать себя и своих близких – если это ещё возможно – мы должны сами.
«Я поняла, что остаюсь». История кировчанки, пережившей рак
Анну Кропачеву (имя героини изменено) в Кирове знают хорошо. И, когда в начале 2014-го соцсети заполнили сообщения, что девушке срочно требуются средства на лечение рака щитовидной железы IV степени, многие испытали шок. На тот момент Анне было 26 лет, а её дочери едва исполнилось полтора года.
Почему я?
О своём диагнозе она узнала случайно, хотя много лет наблюдалась у врача как раз со щитовидкой. Но в одном из известных в городе частных медцентров Ане твердили: всё хорошо, хотя шишка на её шее была видна уже невооружённым глазом.
«Врач говорил, что она увеличена из-за беременности, рожу – и всё пройдёт, – вспоминает Анна Кропачева. – Когда в роддоме лежала, мне говорили, что у меня анализы, как у трупа, надо бы пересдать. Но когда ты только родил ребёнка, разве об этом думаешь? Кормить, пеленать, не спать. Какие там анализы? Потом я, конечно, вспомнила о них».
Однажды девушка не смогла попасть к своему доктору, и мама записала её на приём к другому.
«Думала, как обычно, выйду из кабинета через 5 минут, но пришлось задержаться. Доктор диагностировал у меня новообразование и направил в Кировский онкодиспансер. Никто не говорил слов: рак, опухоль, в направлении были лишь цифры и буквы. Однако, как говорится, Гугл вам в помощь. Полазив в интернете, узнала: выживаемость людей с раком щитовидной железы довольно высока. Но всё равно, мягко говоря, расстроилась».
Наверное, оттого, что она была в шоке, Аня никому ничего не сказала – ни родителям, ни мужу.
«Единственная мысль была: «Ну почему я?!» Я не ем мяса, занимаюсь йогой, веду здоровый образ жизни, делаю всё, чтобы не попасть в группу риска. Но вот так случилось. Три дня проплакала, естественно, родственники заподозрили неладное и начали расспрашивать. Муж, который увёз меня в онкодиспансер, не догадывался, зачем. Помню множество людей в коридорах, и я знала, для чего все они здесь собрались. Эти переживания, наверное, невозможно описать словами. Какая-то грань между двумя пространствами. Из всей очереди диагноз подтвердился только у меня. Все остальные стояли счастливые, выдохнувшие, радостные, а я вышла в слезах».
Она долго шла по коридорам, казавшимся бесконечными, не слыша надрывающегося мобильного телефона, в голове бродили мысли о том, что нужно срочно доделывать какие-то дела. Муж, который, наконец, нашёл её, всё понял без слов.
Анне поставили диагноз: рак II стадии без метастаз и назначили дату операции.
«Сразу решила: на неё не пойду, потому что на этот день взяла билеты на концерт любимой группы «Ария», которая приезжает в наш город раз в 10 лет. И в день операции я слушала Кипелова».
Круги по воде
А потом девушка уехала лечиться в Москву.
«Меня многие спрашивают про блат, связи, про то, как я туда попала. Ничего такого у нас не было. Может, повезло, может, это была помощь свыше, но мой муж просто дозвонился до института клинической эндокринологии, и там взяли трубку. Ничего сверхъестественного».
Столичные доктора поставили девушке более серьёзный диагноз: фактически речь шла о неоперабельной опухоли, но медики пошли на хитрость.
«В противном случае нельзя было подавать заявку на операцию с оплатой от государства. Без неё стоимость была такая, что мы бы не потянули. И так продали всё, что могли».
Анну сразу предупредили об осложнениях в виде полной потери голоса и паралича руки. Одна голосовая связка у неё действительно не работает, но вторая в порядке. Друзья смеются: «Ну, наконец-то, тебе громкость поубавили!»
«Я не засекала, сколько пробыла в Москве, наверное, месяц-полтора. Операцию задерживали, потому что в отделении обнаружили инфекцию, и какое-то время пришлось пожить ещё и вне больницы. Все нервничали, потому что каждый день был на счету. Но потом всё пошло своим чередом. Я считаю, что попала к классным специалистам. Не знаю, как изнутри, но снаружи они сделали всё очень эстетично, не изуродовав ни шею, ни лицо, хотя у меня довольно длинный шрам. Кто не в курсе – ничего не замечают: он как тоненькая ниточка».
Пока девушка приходила в себя после операции, друзья организовали сбор средств: Анне требовалась терапия радиоактивным йодом, и её готовы были принять в Финляндии.
«Те, кто когда-то приходил ко мне на тренинги, на консультации, ещё за чем-то, собирали деньги на моё лечение – по 50, 100 рублей. Кого-то я уже забыла и вспоминала, увидев фамилии на платёжках. Знаете, словно от камушка, брошенного в воду, пошли круги. Это была волна благодарности!»
Три дня в «бункере»
«Делать облучение я поехала в Финляндию – в России не дождёшься. На него реально по блату попадают, а у нас таких связей нет. Давайте по-честному: вы разговариваете с ходячим трупом. Хочешь жить? Тогда попрыгай на одной ножке, потом на другой, а ещё стишок расскажи. И выбора у тебя нет. Ты будешь платить, вертеться, как уж на сковородке, и всё только ради того, чтобы продлить себе последние судороги – назовём их так. Но это – факт».
В финском центре работают не медики, а физики-ядерщики. Они облучают таблетку, которую проглатывает больной, получая немалую дозу радиации.
«Изотопы накапливаются в месте опухоли и убивают раковые клетки. Они, конечно, всё убивают, но этот способ считается более щадящим, поскольку идёт воздействие не на весь организм. При этом ты находишься в бункере, к тебе никто не приближается, еду передают, просовывая в щель в двери. Я, так как получила максимальную дозу, провела там три дня, обычно выходят через несколько часов».
8-часовая операция по сравнению с облучением оказалась пустяком.
«Бросало то в жар, то в холод, было очень тяжело. Жесть! А в бункере – огромное окно от пола до потолка, и вид на Финский залив. И вот я из последних сил ползла к окну, смотрела на закат и думала: «Если уж умирать, то хотя бы на красивом фоне…»
Вдобавок в бункере было холодно: экономные финны держали радиаторы чуть тёплыми. Переводчица рассказала Анне, что русские часто ломают батареи из желания сделать «погорячее», но это невозможно. Она принесла девушке второе одеяло, однако оно мало помогло, и выйти на волю хотелось ещё сильнее. Аня вспомнила фильм, увиденный в детстве – про матросов на подводной лодке, которые спасались от радиации тем, что пили много воды.
«Я пила почти без перерыва, буквально промывая себя. На третий день фон снизился до такой степени, что мне позволили выйти. Но со мной нельзя было находиться более 2 часов на расстоянии метра. И я очень обижалась тогда на мужа, которой боялся ко мне приближаться. Сейчас-то я его прекрасно понимаю».
Таких, как Аня, везут в Россию в специальном вагоне, потому что они «фонят». У проводников, машинистов и пограничников есть номера тех, кто подвергался облучению, и подтверждающие документы. Особых пассажиров обязательно проверяют на наличие радиоактивности.
С Кропачевыми ехала девушка, фон которой буквально зашкаливал – у неё не оказалось денег на пребывание в бункере. Забившись в самый дальний угол, она всю дорогу дрожала в ознобе.
«Из вагона вышла последней, а на перроне на неё налетел парень с букетом и крепко обнял. Девушка плакала, отталкивала его, кричала, что теперь он точно облучился, а он только прижимал её крепче. Это было так трогательно, романтично, человечно, что я тоже не удержалась от слёз».
Время подумать
«Недавно у меня внутри будто всё перевернулось. Хоронили девушку, которая умерла от рака. Она боролась два года, но ничего не помогло. И на похоронах со мной что-то произошло: смотрела на неё и думала, что это я должна лежать в гробу. А когда возвращалась с кладбища, прямо-таки бежала назад, к людям, к жизни».
По словам Ани, у неё было достаточно времени, чтобы поразмыслить о своей жизни. Постепенно приходило понимание, что болезнь – это факт, надо смириться и что-то делать.
«Ведь мы, собственно, ничем не отличаемся от здоровых людей, у нас есть даже преимущество – мы знаем, когда умрём. Есть возможность завершить свои дела и осознанно подойти к последней черте. Болезнь, как кнут, который подхлёстывает тебя каждый день. Что ты болеешь гриппом, что онкологией – тяжесть состояния у всех разная. Ты можешь быть здоровым и впадать в хандру, либо больным, но радоваться чему-то. Это – твой выбор, в каком состоянии находится в момент процесса. Осознать всё это очень сложно. Я пришла к этому уже после пережитого, потому что когда болела, находилась в тяжелейшем стрессе. Мне довелось пообщаться с онкобольными, и, честно скажу, не встретила ни одного со сколь-нибудь позитивным мышлением. Они все уже умерли. Заранее. Не мне их судить – в их шкуре я не побывала. Для меня всё пролетело, как страшный сон. Было ощущение, что я с детства к этому готовилась. Не была готова только к этой, конкретной, ситуации, паниковала внешне, очень переживала, но внутреннее спокойствие присутствовало».
Анализируя то, что с ней произошло, Аня пришла к выводу: в какой-то момент она всерьёз устала от жизни.
«Все казались обузой, и происходящее настолько не радовало, что легче было вытянуть ноги и – всё. Видимо, я настолько этого пожелала, что так и произошло. Но, слава Богу, я успела сорвать стоп-кран. Я всё поняла, осознала, давайте отмотаем плёнку назад. Конечно, никто о выздоровлении не говорит. Я-то, естественно, считаю себя здоровой, но бывших онкобольных не бывает. Пока всё нормально».
И тут же признаётся: «Мне бы притормозить немного, стать спокойнее, но нужно ещё учиться тому, чтобы ничего не делать».
Родилась, не родившись
«Как-то я почувствовала: «Всё. Я остаюсь жить». И единственное, ради чего я остаюсь, – смотреть на закаты. Это была настолько странная мысль, что я её запомнила. Было ощущение, что жизнь закончилась и, не родившись, я родилась заново. Не надо учиться говорить, ходить, но ты можешь начать жить заново. И я реально зависла: что мне со всем этим многообразием теперь делать?»
Ещё до операции муж сказал ей: «Опухоль удалят, и всё будет, как раньше». Разумеется, этого не случилось.
«Я увидела, насколько дорога маме с папой, но это было и так понятно. И мужу, конечно. И я их, как любила, так и люблю. Но эта проверка коснулась не только родственников, потому что до сих пор, встречаясь с бывшими друзьями, читаю в их глазах немой вопрос: «Ты ещё жива?» Меня очень многие похоронили, а я, зараза, жить осталась. И что с этим делать, им неизвестно. Почему-то наши миры разошлись».
Говорят, такие испытания как сигнал: нужно что-то изменить. Но девушка считает иначе.
«Единственное, что ты должен поменять – это начать радоваться жизни. С чем сравнить? Допустим, нужно подготовиться к какой-то важной встрече, сделать всё на высшем уровне – на пять с плюсом. А у тебя получилось на твёрдую четвёрку, что тоже хорошо, но вдруг понимаешь: вместо того, чтобы тратить все силы на проведение этого мероприятия, ты можешь полюбоваться красивым закатом или поиграть с ребёнком. Приоритеты меняются. Но я этому до сих пор учусь, потому что всю жизнь прожила по одним шаблонам, а теперь у меня их просто нет».
«Совесть есть?»
Монолог 73-летнего врача, осужденного за оказание помощи раковому больному
Фото: Константин Чалабов / РИА Новости
17 октября в Красноярске суд должен огласить приговор врачу Алевтине Хориняк, выписавшей обезболивающее человеку, умиравшему от рака. Весной прошлого года 73-летнего терапевта осудили за незаконный оборот сильнодействующих веществ с целью сбыта. Однако позже кассационная инстанция аннулировала судебное разбирательство и отправила дело на доследование. «Лента.ру» записала монолог доктора Хориняк о профессии, чувстве долга и возможных причинах ее появления на скамье подсудимых.
О платном и бесплатном
Уголовное дело против меня возбудили еще в 2011 году. Хотя сам случай произошел двумя годами раньше. Я почти двадцать лет поддерживала семью Сечиных. И сын, и мать были очень больны, имели инвалидность. В 90-е годы двум инвалидам, живущим в частном доме, было непросто существовать. Церковные волонтеры, к которым я отношусь, им очень помогали. Ремонт крыши, утепление завалинок, ремонт внутри помещения, обработка земли, посадки, заготовка дров, угля — все это делали мы своими руками или нанимали людей. Потом у Виктора обнаружили рак. Жил только на трамадоле. Он по льготе получал его бесплатно. Весной 2009 года в Красноярске были перебои с лекарствами для льготников. В аптеках они были, но за деньги. Лечащий врач отказывалась ему выписывать обычный платный рецепт. Это запрещено. Если пациент, которому положено бесплатное лекарство, купит его по рекомендации медика за деньги, а потом начнет жаловаться на нарушение прав — врача запросто обвинят в вымогательстве. Вот такая у нас система. Когда я в очередной раз пришла к Сечиным, Виктор, у которого уже была последняя стадия рака, десять дней жил без обезболивающих. Мучился ужасно. Не просто стонал — плакал, кричал. Тогда я выписала рецепт на платный препарат, а моя подруга за свои деньги купила его в аптеке.
О врачебном долге
В тот момент я сознательно нарушила административный порядок. Виктор был прикреплен не к моей поликлинике. Готова была получить за это выговор. Потому что глядеть на страдания человека, знать, что ты можешь ему помочь, и ничего не делать — это неправильно. Я врач и давала клятву Гиппократа. Но я не предполагала, что из меня сделают особо опасную преступницу. Трамадол — не наркотический препарат. До 2008 года он свободно продавался в аптеках и был доступен всем, даже без рецепта. Позже Госнаркоконтроль включил его в список сильнодействующих лекарств, подлежащих особому учету. Хотя ни в одной стране мира этот препарат не подлежит количественному учету. Это слабый опиоид, который добавляют к наркотическим лекарствам, чтобы продлить их действие. По закону, врач может выписать трамадол единолично.
Алевтина Хориняк (справа)
Уголовное дело могли возбудить, если бы я снабдила рецептом здорового человека. Но ведь Виктор нуждался.
Следователь пытался доказать, что больному эти препараты были не нужны. Пытались заставить коллегу, лечившего Виктора, сделать в медицинской карте запись задним числом, что он был обеспечен бесплатными лекарствами. Она сначала согласилась. Но на очной ставке грех на душу брать не захотела. Сказала, что уже не может врать. И, несмотря на угрозы, больше свою позицию не меняла.
О преступлении и наказании
Когда возбудили дело по статьям 327 УК РФ «Подделка документа» и 234 УК РФ «Незаконное приобретение, хранение в целях сбыта и сбыт сильнодействующих веществ», нас с коллегой, купившей это лекарство, начали таскать на допросы. Я тогда сама только-только выписалась из больницы после онкологической операции.
Поначалу плакала, конечно, пребывала в унынии — мол, за что мне это? А потом поняла, что наверное этот процесс нужен как раз для того, чтобы показать весь маразм нашей судебно-исполнительной системы. Понятно же, что Госнаркоконтроль просто выполняет план по «палочкам». Куда легче осудить безобидных врачей, чем связываться с настоящими наркобаронами. Стоимость этих лекарств — 286 рублей.
Уже третий год над уголовным делом против нас бьются семь следователей по особо важным делам. Первый судебный процесс был образцово-показательным. Прокурор азартно обличала меня. Хотели дать 8 лет заключения. Но в итоге учли смягчающие обстоятельства — преклонный возраст. И обошлись штрафом в 15 тысяч рублей.
О поддержке
Когда история получила огласку, мне стали звонить пациенты, коллеги со всей России. Некоторые предлагали скинуться и помочь выплатить деньги. В других регионах ведь происходит то же самое. Просто врачи боятся об этом говорить. Мы сейчас без лишних проблем не можем выписать рецепт на сильнодействующие препараты. Даже пенталгин — если выпишешь, будет обязательно проверка, будут карту требовать. Будут обвинять, что мы вот эту бабушку приучаем к сильным веществам.
Но для меня добиться справедливости — принципиально. Я проработала 50 лет без единого замечания, и вдруг такое. Как можно осудить врача за то, что он оказал больному помощь? Есть у этих людей совесть? Мы с адвокатом дошли до Верховного суда. И там признали нашу правоту, судьи отметили, что если препарат выписан по показаниям, то это законно. Я не хочу уходить из медицины преступницей. Моя внучка учится в юридическом университете — она не сможет занимать должность в государственной структуре из-за моей судимости.
О безнадежных больных
В Красноярске всего один хоспис, но он рассчитан всего на 30 мест. Это капля! В 60-е годы, когда я училась на первом курсе института, по вечерам работала в онкологическом диспансере. Тогда существовало правило: если человек не может сам себя обслуживать, передвигаться, его обязательно госпитализировали. Государство заботилось о том, чтобы родственники не подвергались стрессу, видя умирающего. В стационаре пациент получал столько обезболивания, сколько нужно, и тот уход, который был ему необходим. Ему позволяли достойно и спокойно умереть. И куда все это делось?
Фото: Григорий Василенко / РИА Новости
Сегодняшняя ситуация чудовищна. Если больной не может сам дойти до туалета, стационар его отказывается брать. Онкологические больные, спинальные лежат дома. Я каждый день вижу, как они умирают. А какой у нас арсенал для помощи? Дешевый промедол. Другие препараты не закупают. А что такое промедол? Я раньше думала: «Надо же как быстро уходит человек, уже через две недели пожелтел». А оказывается, он желтеет из-за того, что промедол токсичен для печени. А мы им лечим.
О профессии
Я закончила Красноярский мединститут в 60-е годы. Специализация — фтизиатр. Работала в Норильске, Красноярске. На пенсию вышла в 1994 году. Мне сразу же предложили в поликлинике место терапевта. И с того времени я уже 20 лет работаю участковым врачом в одной и той же поликлинике. Сменилось уже три поколения моих пациентов. Участковый врач — это просто образ жизни, по-другому никак. Все завязано на работу. Я словно полководец на своем участке: знаю, как и где живут мои больные. У многих пациентов есть мой телефон, и они могут в любое время связаться со мной. Коллеги ругаются. Когда ухожу в отпуск, мои «разбалованные» пациенты сваливаются на них. Но я не могу отказать в помощи никому. Врач обязательно должен быть в контакте со своим пациентом.
Фото: Алексей Куденко / «Коммерсантъ»
О нормативах
Сейчас норма на прием одного человека — 12 минут, планируют увеличить до 15 минут. Но разве можно за такое время что-то понять? Пациент даже не успевает рассказать, что его беспокоит. Отсюда у нас ложные диагнозы. Я часто привожу в пример случай из своей практики. Пошла на вызов к женщине — жалобы на высокое давление. Я ее давно знала. При встречах эта пациентка всегда была приветлива, суетлива. А тут как-то прохладно встречает, речь слегка замедленная. Давление измерила: высокое, но не критичное. Вызвали скорую. Доктор осмотрел ее, пожал плечами «Ну и где тут инсульт?» Я отвечаю, что больная как-то странно себя ведет, не как обычно и жалуется,что в глазах темно. Тогда он вытаскивает фонарик, смотрит один глаз, другой и командует: «Немедленно на госпитализацию!» Инсульт развился уже в больничной палате.
О кадрах
В Москве сокращают число больниц, врачей. А в Красноярске и сокращать-то некого. В моем терапевтическом отделении в поликлинике десять участков. Три из них свободно. В другом отделении вакантны четыре ставки из десяти. Из восьми врачей половина — примерно моего возраста. Думаете почему в 73 года я работаю? Больше некому, молодежь не идет. Трудно и зарплата маленькая. Поэтому администрация терпит все эти судебные процессы. Заведующий мне только жалуется: «Ты как только дашь интервью, нас сразу же Госнаркоконтроль идет проверять». Кошмарили в июне, сентябре и августе.
О льготниках
Вся система выписки льготных лекарств — фикция. В 2006 году у нас был список бесплатных лекарств на 10 листах. Сейчас — 2-3 листочка. И те мы не всегда можем выписать. Потому что надо экономить средства. Прямо, конечно, об этом не говорят, а лишь намеками. Собирают, допустим, на планерке и информируют: «Мы должны три миллиона аптеке! Имейте в виду!»
В поддержку красноярского доктора собрали подписи несколько тысяч врачей и обычных людей со всей России. Петиция направлена в Минздрав. Медики и правозащитники считают, что обвинительный приговор окажет большое и, увы, отрицательное воздействие на врачебное сообщество. Напуганные врачи уже сейчас неохотно назначают в нужной дозе обезболивающие препараты. В результате десятки людей сегодня мучительно умирают. Некоторые не выдерживают и прибегают к добровольной «эвтаназии». В феврале этого года большой резонанс ” target=”_blank”>вызвала смерть контр-адмирала ВМФ Вячеслава Апанасенко. Он выстрелил себе в голову из наградного пистолета. А в прощальной записке написал: «В моей смерти прошу винить правительство и Минздрав. » Родственники пояснили, что причиной суицида стало отсутствие обезболивающих лекарств. В марте в Москве зафиксировано самоубийство восьми человек, страдавших раком. В Саратовской области мужчина, не выдержав мучений своей больной раком жены, из жалости застрелил ее из обреза. Его приговорили к 6 годам лишения свободы. В подмосковном районе Орехово-Зуево к четырем годам лишения свободы условно приговорен бывший сержант полиции Владимир Корсаков. Он задушил больную раком мать. До этого она дважды сама пыталась свести счеты с жизнью — глотала таблетки и резала ножом вены на руках. Оба раза ее спасали. Обезболивающего, которое больной выписывали в местной поликлинике, было недостаточно. Женщина уговорила сына помочь ей прекратить муки. Житель Зауралья получил 3,5 года колонии строгого режима за убийство больной раком сестры по ее просьбе.
